.

.

Призрачно всякое твёрдое тело и ломко,
заревом странным просвечено – гибели будущей или
жизни грядущей, едва различимой за плотным
маревом пыли.

Всякое тело прозрачно. Ничто не умеет
справиться с натиском мира, но всех беззащитней
перед неведомым небом, огнём, Эмпиреем,
солнцем в зените, –
плоть рукотворная.
Город, игрушка столетий,
лёгкий акрополь, дрожащий у синего края,
тщетно пытается сдерживать пламенный ветер,
древние волны пустынь  – а они наступают.

Самая хрупкая жизнь – городская.
Кто говорит горожанам о страхе и смерти?

Ночью, ворочаясь в горько-прохладной постели,
в памяти вязкой барахтаясь, в скорби глубинной,
только закроешь глаза  – из потёмок прихлынет
чуждое, важное, внешнее:  жар соловьиный,
розовый морок, ползущий по шиферу кровель,
жирных корней шевеление в слипшейся глине,
сиплые шёпоты выпитой известью крови.

Словно из детства – бессвязно, размыто, но всё же
явственно – вспомнятся пепел и красная пена,
осыпи пемзы, руины у горных подножий,
спазмы титанов.
Могучие духи вселенной
ходят свободно сквозь наши картонные стены,
наши смежённые веки и потную кожу.

Льются цветастые сполохи. Нежно и грозно,
звонкие жала вонзаются в мягкие ткани
сердца и мозга.

Жадно впивая дыхание моря и гари,
спит человек, узнаваемый и неизвестный,
в бездне  –  и сам, изнутри, как бумажный фонарик,
светится бездной.